Гостиница «Сигма» [Сборник] - Страница 77

На улице было сыро. Осенний ветер гнал по асфальту опавшие листья. Вечерело, и разноцветные пластиковые дорожки, бегущие к дальним куполам зданий, начинали наливаться светом.

— Какая роскошь — открытый мир!.. — пробормотал вестибулярник, плотнее запахиваясь в плащ.

Люди двигались плотной озабоченной гурьбой, над которой, казалось, незримо витало облако усталости, разочарования и недоумения.

Суровцеву асфальта не хватило, и он шагал прямо по увядшей траве, влажной от поздней свинцовой росы.

Альпинист шел молча, не вступая в разговор, временами становившийся общим. Наконец, улучив момент, он нарушил внезапно возникшую паузу:

— Прошу извинить… Я, конечно, не специалист, в биокибернетике мало чего смыслю… Но, по-моему, никто еще не сказал о главном в сегодняшних испытаниях!

Все обернулись к говорившему, и альпинист, преодолевая смущение, пояснил:

— Вы только о недостатках Тобора толкуете… А как он через вулкан перепрыгнул?! Это ж додуматься только!

— Такая уж наша доля, молодой человек, изъяны выискивать, — вздохнул представитель Космосовета.

— А Тобор и впрямь интересно прыгнул, — вступил в разговор молчавший до сих пор инженер. — Вы так запрограммировали его, Иван Васильевич? — обернулся он к Суровцеву.

— Отнюдь, — покачал тот головой.

— Значит, это сам Тобор на ходу придумал? — восхитился альпинист. — Прыгать с грузом, с тем чтобы потом отбросить его?..

— Не совсем так, — сказал Суровцев. — Прыжок с тяжестями знали и несколько тысячелетий назад, им пользовались легкоатлеты древности. Я узнал об этом, когда побывал в Греции, в местах, где некогда проводились древние Олимпиады… Несколько дней и ночей бродил, как зачарованный, среди руин, храмов и стадионов, рассматривал на мраморных плитах полустертые временем надписи… Представьте, они мне поведали немало. Скажем, легендарный грек Тилон пролетел в прыжке, пользуясь гантелями, более шестнадцати метров и навсегда вошел в историю спорта землян.

— А потом прыжок Тилона повторил кто-нибудь?

— Никто не сумел, хотя пытались многие, — сказал Суровцев. — Я специально изучал летописи всех Олимпиад, начиная с самых древних, и протоколы всех крупных соревнований.

— В чем же, по-вашему, дело? — спросил представитель Космосовета.

— Трудно сказать, — пожал плечами Суровцев, — мнения расходятся. Думаю, для прыжка с грузом необходима была особая, великолепно отточенная техника, которая была впоследствии утеряна. Но одно могу сказать совершенно точно: у Тилона был замечательный тренер… Вот такого тренера, знающего, как прыгают с грузом, мы отыскать для Тобора не смогли.

— Как же Тобор все-таки догадался прыгнуть с грузом? — спросил кто-то.

— Что ж, Иван Васильевич, — усмехнулся Петрашевский, — раскройте товарищам секреты воспитания Тобора.

— Я передал Тобору всю информацию, связанную с техникой прыжка. Всю, — подчеркнул Суровцев. — И предоставил ему возможность самому разобраться в ней. Ну, а результат вы видели сегодня на экране.

Постепенно от группы идущих откалывался то один, то другой.

— Так я не прощаюсь. Жду протоколы учебных поисков, — сказал представитель Космосовета, сворачивая на тропинку, ведущую к крохотной, с воробьиный нос, гостинице, выстроенной в форме подсолнуха. Теперь диск его был обращен в сторону немощно угасающего заката. В этой же гостинице остановился и Суровцев.

— Я сам занесу их вам, — сказал Петрашевский.

— Хорошо, заходите. Поковыряемся вместе. Авось и отыщем «недостатки в пробирной палатке», — съязвил представитель Космосовета.

Суровцев пошел проводить Петрашевского. Аким Ксенофонтович на время испытаний Тобора поселился в коттедже, самом последнем в ряду. («Моя хата с краю», — не преминул он пошутить по этому поводу.) Сразу за виниловым домиком начиналась тайга.

Они остановились у тускло мерцающего крылечка.

— Последний парад наступает, — проговорил Петрашевский, и Суровцеву показалось, что голос у старика дрогнул. — Но ничего, мы еще побарахтаемся, черт возьми!.. — Аким Ксенофонтович махнул рукой, молодо взбежал на крыльцо и хлопнул дверью.

Суровцев постоял с минуту, прислушиваясь к хищной, насторожившейся тишине. Больше других времен года он любил осень. В памяти сами собой выплыли знакомые с детства, заученные из хрестоматии строки:

Вновь ты со мною, осень-прощальность,
Призрачность тени, зыбкость луча,
Тяжеловесная сентиментальность
Добропорядочного палача.
Посвист разбойного ветра лихого,
Вихри гуляют, клены гася.
Стынет в устах заветное слово,
Лист ниспадает, косо скользя.
Падай же, падай, листьев опальность,
Медь под ногой шурши, горяча.
Жги мое сердце, осень-прощальность
И стариковская ласка луча.

Он шел, осторожно отводя от лица ветви, словно тянущиеся к нему руки. Пахло хвоей, прелым листом, еще чемто, от чего тревожно и сладко защемило душу.

В глубь леса Суровцева вела тропинка, робкая, почти неприметная в разом прихлынувших сумерках.

Вскоре он сбился с пути и зашагал не разбирая дороги. Из головы не шел Тобор, его странная, ни с чем не сообразная медлительность, которая непрерывно и неотвратимо нарастала в течение всего нынешнего дня испытаний. Что с того, что с Тобором прежде ничего подобного не бывало? Тем хуже!.. Неужели где-то допущентаки конструктивный просчет и вся грандиозная работа зеленогородцев пойдет насмарку?

Спелые звезды висели низко, над самыми макушками кедрачей, загадочно мерцая.